Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит
про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне
узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Не
знай про волю новую,
Умри, как жил, помещиком,
Под песни наши рабские,
Под музыку холопскую —
Да только поскорей!
— Не
знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не
знаю, не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А
про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
Вронскому было сначала неловко за то, что он не
знал и первой статьи о Двух Началах,
про которую ему говорил автор как
про что-то известное.
— Нет, она ничего не говорила ни
про того ни
про другого; она слишком горда. Но я
знаю, что всё от этого…
— Я нахожу, что это очень благородно, — говорила
про это Бетси с княгиней Мягкою. — Зачем выдавать на почтовых лошадей, когда все
знают, что везде теперь железные дороги?
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне
знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
Я нынче
узнал, что брат Николай…
знаешь, он тут… я и
про него забыл.
— Потому что Алексей, я говорю
про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не
знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— Ах, много! И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая
про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— Я помню
про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не
знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором молодых людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже
знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал
про них Сергея Ивановича.
— А что, дома они, голубчик? — неопределенно сказала Дарья Александровна, не
зная, как даже у мужика спросить
про Анну.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью,
про которую он
узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
— Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы
знаете,
про себя нельзя этого никогда сказать.
— Ну,
про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его
знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас
узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он чувствовал себя победителем.
Она пишет детскую книгу и никому не говорит
про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву…
знаешь, этот издатель… и сам он писатель, кажется.
Он
знал эту способность ее уходить в себя и
знал, что это бывает только тогда, когда она на что-нибудь решилась
про себя, не сообщая ему своих планов.
Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и говорить
про это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я ничего не
знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил он.
Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места под одеялом,
про которые он хотел не
знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое
знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу, был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
Удивительнее же всего было то, что на вопрос о том, сколько у ней зубов, Анна ошиблась и совсем не
знала про два последние зуба.
— Ты
знаешь,
про что мы говорили, когда ты вошел?
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и хотел было наложить руки на это дело; но в первое время, когда он чувствовал себя еще нетвердо, он
знал, что это затрогивало слишком много интересов и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл
про это дело.
Потом Юрия Мелединского —
знаете, больного? — жена
узнала про этого Landau и взяла его к мужу.
— Я ехала вчера с матерью Вронского, — продолжала она, — и мать не умолкая говорила мне
про него; это ее любимец; я
знаю, как матери пристрастны, но..
—
Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать
про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
— Разве он здесь? — сказал Левин и хотел спросить
про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и не
знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хотелось видеть Гладиатора, которого он не видал; но Вронский
знал, что, по законам приличия конской охоты, не только нельзя видеть его, но неприлично и расспрашивать
про него.
Не нравилось ей тоже то, что по всему, что она
узнала про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то Вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости.
«Ну, он умирает, ну, он умрет к весне, ну, как помочь ему? Что я могу сказать ему? Что я
знаю про это? Я и забыл, что это есть».
— Мама, — сказала она, вспыхнув и быстро поворачиваясь к ней, — пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего
про это. Я
знаю, я всё
знаю.
Она и
про себя рассказывала и
про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила о случаях выздоровления, и всё выходило хорошо; стало быть, она
знала.
— Но ты мне скажи
про себя. Мне с тобой длинный разговор. И мы говорили с… — Долли не
знала, как его назвать. Ей было неловко называть его и графом и Алексей Кириллычем.
— «А кто крестил?» — «Почему я
знаю.» — «Экая скрытная! а вот я кое-что
про тебя
узнал».
— Послушайте, — сказал он с явным беспокойством, — вы, верно, забыли
про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае… Вы странный человек! Скажите им, что вы
знаете их намерение, и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал
про себя: «Ведь черт его
знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
— А <
про> Чичикова я вам расскажу вещи неслыханные. Делает он такие дела…
Знаете ли, Афанасий Васильевич, что завещание ведь ложное? Отыскалось настоящее, где все имение принадлежит воспитанницам.
Ему хотелось заехать к Плюшкину, у которого, по словам Собакевича, люди умирали, как мухи, но не хотелось, чтобы Собакевич
знал про это.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он говорил
про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно
знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Татьяна (русская душою,
Сама не
зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и
про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что
знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда...
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря
про нас, называли нас сиротами. Точно без них не
знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали
про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт
знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Народ в городе голодный; стало быть, все съест духом, да и коням тоже сена… уж я не
знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только
про это еще Бог
знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова.
«Вишь, какой батько! — подумал
про себя старший сын, Остап, — все старый, собака,
знает, а еще и прикидывается».
«Постой же ты, чертов кулак! — сказал Бульба
про себя, — ты у меня будешь
знать!» И положил тут же отмстить кошевому.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть,
знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как
узнал про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца!
— В вояж? Ах да!.. в самом деле, я вам говорил
про вояж… Ну, это вопрос обширный… А если б
знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.